Хуан Кобо "Испанская внучка писателя Данилевского"

"Раскрытая книга в синем переплете лежит на коленях, плотные листы чуть желтоватой книги, сочинения Григория Петровича Данилевского, том второй, "Княжна Тараканова", издание шестое, дополненное, с портретом автора, отпечатано в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове, в типографии Стасюлевича. Рядом с книгой, на камне-бруске, вынутом из мостовой... гроздь винограда, завернутая в газету "Эль Соль", и заморская редкость - коробка папирос "Казбек". На коробке статный горец скачет на резвом коне, перед ним синие тени на снежных кавказских вершинах, более высоких, более спокойных, чем эти, перед глазами, белые склоны Гвадаррамы".

Такой причудливый "натюрморт" начертала судьба полвека с небольшим назад в горах под Мадридом. Это - запись из книги "Испанский дневник" Михаила Кольцова, сделанная журналистом в окопах под испанской столицей, осажденной франкистскими войсками, в момент, когда там воцарилось редкое недолгое затишье в ночь под Рождество.

Вот как рассказывает журналист о том, как попало в его руки в Испании дореволюционное издание российского писателя ХIХ века, к тому времени основательно позабытого на родине:

"Книгу Григория Данилевского дала мне его дочь, Александра Григорьевна, генеральша Родригес. Романтический дух передался потомству автора "Княжны Таракановой" и "Мировича". Александра Данилевская пустилась в странствия по Европе, забралась за Пиренеи, здесь в нее, харьковскую красавицу, влюбился испанский офицер. Она вышла замуж, осталась на всю жизнь в чужой, незнакомой стране, но дала обет - детей воспитывать хоть наполовину русскими. С огромным терпением и любовью занималась она двумя своими девочками, обучила их чтению, письму, затем литературе, создала в доме маленькую русскую библиотеку и декламировала с дочерьми хором русские стихи, на удивление и простодушный восторг добряка Родригеса... Мамаша Родригес явилась однажды в "Палас" (гостиница в Мадриде, где жили и работали военные советники из СССР. - Х.К.), красивая седая женщина. Дочери Юлия и Лена - совсем испанского облика, они предложили служить всеми силами и знаниями дружбе Советского Союза с их новой родиной. Момент был самый критический, враг подходил к Мадриду, их усадили в машину... эвакуировали в Аликанте, затем они начали работать переводчицами при торгпредстве..."

ЧТО НЕ ДОСКАЗАНО В "ИСПАНСКОМ ДНЕВНИКЕ"

О Елене Иосифовне Родригес-Данилевской, внучке писателя, я уже писал в серии очерков, название к которым - "Поворот жизненной стрелки" - позаимствовал из рассказа Кольцова о ней и ее семье. Но, хотя в тех материалах все соответствует истине, по законам того времени о многом сказать не мог, да и кое о чем узнал лишь позднее. Многого Кольцов недоговорил - то ли не знал, то ли писал очень кратко, то ли сказать было нельзя.

...Русские путешественники - в том числе знаменитые писатели, музыканты и художники - за Пиренеями в прошлом веке и в начале нынешнего бывали: Глинка, Римский-Корсаков, Боткин, Верещагин, Волошин. Испания наложила глубокий отпечаток на их творчество, некоторые из них оставили в испанской культуре заметный след. Но Александра Данилевская, или, как ее называли в Испании, донья Алехандрина, и ее дочери были, пожалуй, первыми русскими, кто прочно осел в этой стране. И уж, во всяком случае, первыми приметными представителями российской интеллигенции в Испании, которые, где бы они ни жили, привлекали к себе всеобщее внимание. О них еще в 1916 г., задолго до Кольцова, написал служивший в Мадриде царский дипломат Соловьев, получивший открытку от дочери Данилевского, которая жила тогда на Балеарских островах, куда послали служить ее мужа.

Особенно были известны донья Алехандрина и ее дочки в Гранаде, где прожили многие годы. Сестры были первыми в истории Гранадского университета студентками и к тому же окончили его с высшим отличием. Мать с детства обучила их не только русскому, но и французскому и английскому, а уже в университете, на факультете философии и словесности, они добавили к этим еще несколько языков как живых, так и мертвых.

Но главными для них были русская культура и литература. В "Анналах" Гранадского университета за 1929 год Юлия опубликовала статью "Русская народная поэзия", в которой утверждала: "Фольклор русского народа лучше позволяет понять его душу, чем все труды Маркса вместе взятые". И заключала: "В небе культуры взошло русское солнце, возвещающее надежду. Может быть, эта русская аврора и таит в себе опасность для старой Европы, но не подлежит сомнению, что на пороге таинственной Азии разгорается неугасимое пламя". Под этими словами могла бы подписаться и Елена, которая была на 6 лет моложе и шла по стопам старшей сестры.

После получения диплома Юлия была принята по конкурсу преподавателем университета - впервые на такую должность вступала женщина. Этому событию восторженную речь посвятил инженер Хуан Хосе Санта-Крус, известный тем, что построил самую высокогорную по тем временам в Европе шоссейную дорогу на вершину горы Велета в Сьерра-Неваде. Цитирую фрагменты из этой речи - текст ее, художественно выписанный готическим шрифтом, в изящном сафьяновом переплете, хранится в архиве, оставленном мне Еленой. "Среди испанских женщин мало таких, кто высокий интеллект сочетает с женственностью, - писал Санта-Крус. - В Хулии Родригес-Данилевски отточенный образованием ум обрамлен великолепным женственным обличием, он светится в чудесных глазах, окаймленных густыми ресницами. Эта неожиданная смесь возникла благодаря присутствию в Хулии русской крови по материнской линии. И я надеюсь, что она - не единственный подарок, который лежащая сейчас в руинах русская империя прислала нам в Испанию". Нужно ли уточнять, что блистательный инженер был влюблен в прекрасную русскую испанку? Впрочем, как рассказывал мне академик Гильермо Диас-Плаха, учившийся в те же годы в Гранадском университете, половина студентов вздыхала по обеим сестрам, которые к тому же играли в теннис, катались на горных лыжах в Сьерра-Неваде.

Забегая вперед, скажу, что инженер Санта-Крус был расстрелян франкистами без суда и следствия как "опасный масон" после взятия Гранады.

Дружили Юлия и Елена и с семьей Федерико Гарсиа Лорки, были хорошо знакомы с самим поэтом. Возможно, благодаря им он с юности испытывал острый интерес ко всему русскому, за что его убийцы перед тем, как садистски убить его, распространили слух, будто поэт - "шпион Москвы" и принимает по радио указания от "самого Кремля".

Близки были Данилевские и с другим знаменитым гранадцем - композитором Мануэлем де Фальей. Храню среди оставшихся мне от Елены бумаг и документов помеченную 1931 годом фотографию музыканта за роялем с надписью: "Сеньоре Алехандре Данилевски де Родригес с почтительным и сердечным чувством". Когда фашисты схватили Лорку, старый маэстро пришел в тюрьму и пытался вступиться за поэта. Самого музыканта, несмотря на преклонный возраст и мировую славу, чудом не бросили в каталажку. После этого композитор в панике покинул Испанию, больше никогда в нее не возвращался и умер на чужбине...

Все эти подробности - не только к тому, какое внимание привлекали дочь и внучки Григория Данилевского в интеллигентских кругах тогдашней Испании - в Гранаде и затем в Мадриде, куда они переехали. Это - и к вопросу о том, почему донья Алехандрина, когда франкисты подошли к Мадриду, а ей лично - вдове генерала, как и ее дочерям, принадлежавшим к "сливкам общества", - ничего особенно не грозило, явилась в отель "Палас". Наверное, сказалось еще и то, о чем писала Юлия: "Я родилась и выросла в Испании, принадлежу ей, но вместе с тем во мне постоянно звучат голоса моих предков". То же самое могла бы сказать и Елена.

Неудивительно, что внучки Данилевского не удовольствовались ролью переводчиц при торгпредстве СССР, где - уточним запись Кольцова - работать стала только Алехандрина, которая уже была в возрасте. А Юлия и Елена отправились ближе к передовой. Точнее, ближе к тылу врага.

Среди многих фотографий в семейном альбоме, где Елена повсюду выглядит как олицетворение рафинированной барышни-интеллигентки, какой она и была, вдруг - резким контрастом - ее же стройная фигура на стрельбище в горах Гвадаррамы; в руке - массивный, не дамский пистолет. В ту пору владеть оружием было необходимо - из-за угла часто постреливала "пятая колонна". Но мало того, Елена, как и ее сестра, стала работать с "геррильерос" - интернациональным диверсионно-разведывательным соединением, о действиях которого можно составить представление по отряду Роберта Джордана из романа Хемингуэя "По ком звонит колокол". Джордан, прототипом которого был Ксанти, - советник из Москвы генерал Хаджи-Умар Мамсуров, воевал в тылу фашистов в тех же горах Гвадаррамы...

АГЕНТЫ СТАЛИНА?

Таких людей, как женщины из семьи Родригес-Данилевских, режим Франко заклеймил как "агентов Сталина". Давно нет Франко и его режима, но порою и сейчас некоторые либеральные историки повторяют эти оценки, выдавая их за открытия.

Тот факт, что хозяин Кремля преследовал во время тех событий свои особые цели, не требует ни доказательств, ни поисков в архивах. Это давно известно всем мало-мальски сведущим людям - документов на сей счет предостаточно. Все это так. Но не по указанию Сталина тысячи честных людей из других стран прибыли в Испанию, чтобы защитить Республику от объединившихся против нее внутренних и внешних фашистских сил.

Те же донья Алехандрина с Юлией и Еленой явились в "Палас" не потому, что получили "приказ из Москвы", - они, кстати говоря, не были ни коммунистками, ни тем более сталинистками. Но были, как и все порядочные люди, особенно из интеллигенции того времени, убежденными антифашистами. И если уж говорить о личных мотивах их выбора, то за их спинами стоял не Сталин, а тени безвинно убитых фашистами или подвергнутых надругательству в самом начале мятежа дорогих им людей - Лорки, Санта-Круса, де Фальи.

Во всех этих женщинах никогда не было и тени какой бы то ни было фанатичной исступленности, в том числе и большевистской. Но обстоятельства сложились так, что, когда перед поражением Республики Эрнест Хемингуэй предложил им приехать в США, обещая помочь устроиться преподавать там в университете, они по своей воле выбрали СССР. И дело было не только в том, что это была одна из их родин, но и потому, что они знали: находясь в Москве, они имеют больше возможностей участвовать в полностью поглотившей их борьбе против фашизма.

Вот еще одна фотография Елены - здесь она в погонах офицера Советской Армии. Военная форма эта, хорошо помню, висела в шкафу в ее квартире на Арбате. Наверное, и надела она ее только для того, чтобы сделать этот снимок. Как и боевые награды - в том числе редкие в начале войны "За личное мужество" и "За боевые заслуги", - которые лежали в ящике ее письменного стола и которых при ее жизни никто не видел.

В годы Великой Отечественной Елена была разведчицей - как некоторые сейчас скажут, советской "шпионкой". Способы участия в борьбе против фашизма не всегда удавалось выбирать по вкусу. Говорила она об этих страницах своей жизни, по понятным причинам, скупо. Но я знал, что Елена, например, побывала в Турции, принимала там участие в организации покушения на германского посла фон Папена.

Москва стремилась ликвидировать этого немецкого политика не просто в силу прихоти Сталина - фон Папен в самые критические для СССР минуты наступления немцев на Москву активно склонял турок вступить в войну на стороне Гитлера. Последствия этого были бы страшными. Но, как позже стало известно, была еще и другая, не менее важная причина подготовки покушения на германского посла в Стамбуле: в случае заключения союзниками сепаратного мира с германскими генералами, - а переговоры об этом втайне велись, - планировалось поставить на место фюрера этого внешне более респектабельного посла-аристократа. По чистой случайности покушение не увенчалось успехом. Но фон Папена после окончания войны судили как военного преступника и приговорили к 8 годам тюрьмы - он оказался не дипломатом с чистыми руками, а одним из крупнейших шпионов третьего рейха.

Если кого-то сейчас шокирует тот факт, что советская разведка пыталась расправиться с фон Папеном, то такой человек или наивен, ибо все спецслужбы мира в ту эпоху практиковали подобные акции, или же напрочь лишен элементарной способности взглянуть на события тех лет глазами таких людей, как Елена и Юлия, да и миллионы их честных современников.

Что касается Елены, то, хотя она очень многое и мучительно впоследствии пересмотрела в своей былой жизни, я никогда не слышал от нее раскаяния по поводу стамбульского эпизода ее биографии.

"СТРАННАЯ" КВАРТИРА НА АРБАТЕ

В Елене не было ничего от героини "Оптимистической трагедии" или от других "железных женщин" в духе большевистской этики и эстетики. Она была мягкой, доброжелательной, всегда спокойной, поразительно хорошо воспитанной женщиной. Настоящим призванием Елены было другое, совсем мирное дело, которым она с наслаждением занималась до того момента, когда оказалась вынужденной взять пистолет в руки, - она была прирожденный педагог. Лучшими годами Елена считала те, что до начала гражданской войны в Испании провела в Эскуриале, куда ее пригласил старый знакомый по Гранаде. Они разрабатывали новые, демократические модели просвещения для народа, которые были надолго отброшены франкизмом, но сегодня признаны самыми прогрессивными для того времени.

И как только Елене представилась возможность вернуться к своей профессии, она тут же это сделала. Но работа оказалась, так сказать, специфической - обучать испанскому языку будущих разведчиков. Сначала на спецдаче под Москвой. А когда Юлия уехала в Париж, выйдя замуж за французского журналиста и писателя Жоржа Сориа, с которым познакомилась еще в Испании, а в годы Великой Отечественной вместе работала в Иране, - Елена стала заниматься с нелегалами и дома.

Два слова об этом доме. Квартиру с венецианскими полукруглыми окнами на Арбате, где был магазин "Диета" - там же жили потомки Пушкина и Льва Толстого, полярник Папанин, писательница Мариэтта Шагинян, народоволка Вера Фигнер, - предложили после приезда из Испании моему отцу. Нынешним людям понять это будет нелегко, но отец рассудил так: он мужик, у него крепкая профессия - механик, золотые руки, а потому попросился на завод, предложив квартиру отдать Юлии и Елене с матерью. Он работал с ними в Испании, там навсегда подружился. Три женщины в 1939 году въехали в квартиру на Арбате, а отец поехал в Коломну работать на Голутвинском паровозостроительном заводе имени Куйбышева, где мы и поселились в интернациональном общежитии в 15-метровой комнате. Но дружбу наши семьи пронесли через всю жизнь, арбатская квартира всегда была моим вторым домом.

Арбат считался тогда строго режимной улицей - по нему на "ближнюю дачу" в Волынское ездил Сталин. А квартира Елены была режимной вдвойне. Обычно это не чувствовалось. Но иногда, если я приходил без предупреждения, Елена просила меня побыть в соседней комнате, говоря, что ей надо позаниматься с "учеником". Затем в прихожей раздавался звонок, там шел тихий обмен фразами, хозяйка уходила в кабинет, плотно притворяла дверь. Учеников я, естественно, никогда не видел, хотя много лет спустя, когда они ушли на пенсию, с некоторыми из них познакомился, так как все мы были испанистами. Пока Елена занималась, я слушал на довоенном комбайне из орехового дерева пластинки де Фальи, Гранадоса, Альбениса и еще Шопена в исполнении Падеревского, читал. Или вел разговоры с Александрой Григорьевной, которая тяжело болела, но всю свою неуемную энергию направила на то, чтобы переиздать романы отца, во многом благодаря ей снова ставшие популярными. Во время одной из таких бесед я сообщил ей о моей случайной находке, сделанной в библиотеке: оказалось, что Данилевские были в довольно близкой родственной связи с Маяковскими. Об этом даже жившая в доме наискосок по Арбату Лиля Брик не знала, хотя часто общалась с Еленой и ее мамой.

Вообще-то люди в том доме бывали самые невероятные. Брик появилась здесь после того, как в гости пришли Луи Арагон и Эльза Триоле. Побывал тут и Ив Монтан с Симоной Синьоре - они привозили весточку от Юлии и Жоржа.

Но особенно колоритны были гости - испанцы и русские, которых с Данилевскими связывало пережитое в Испании. Назову лишь одного - Кирилла Хенкина. Всегда по-французски элегантный, приезжавший на диковинном тогда в Москве фольксвагеновском "жуке", он производил сильное впечатление: за плечами учеба в Сорбонне, затем участие в войне в Испании, обучение в Москве радиоделу - тоже на нелегальной квартире, причем самого Рудольфа Ивановича Абеля. Позже Кирилл порвал с органами, работал на московском радио и в "Проблемах мира и социализма" в Праге. После событий в Чехословакии, откуда его срочно вывезли, он превратился в активного и неустрашимого правозащитника-диссидента, ему удалось уехать за границу, он работал на Радио "Свобода", написал потрясающую книгу "Охотник вверх ногами". Но пока Кирилл жил в СССР, Елена принимала его у себя дома. Именно на Арбат он пришел попрощаться с нами накануне отлета. И еще с Кириллом продолжал открыто дружить ставший навсегда его другом полковник Абель (он, впрочем, оказался не Абелем, а Фишером, но навсегда вошел в историю мировой разведки под первым из этих двух имен), который, отсидев в тюрьме в США, вернулся в Москву, благо его обменяли на сбитого американского пилота "U-2" Гарри Пауэрса.

С Кириллом, живущим в Мюнхене, мы четыре года назад тепло общались в Мадриде на встрече ветеранов интербригад, переписываемся, созваниваемся.

На той квартире бывали многие из тех, кто прошли через Испанию, а потом стали асами разведки; про некоторых из них много пишет генерал Судоплатов (его испанцы уважительно называли "Пабло") в своей книге воспоминаний. Правда, причастность к испанским событиям не была патентом на порядочность - время выявляло, кто чего стоит. А потому некоторых из тех, кто поначалу бывал на Арбате, Елена постепенно перестала принимать.

В той квартире вроде бы шла устоявшаяся, налаженная жизнь. Но на самом деле все менялось, как и жизнь вокруг, причем особенно сильно - изнутри.

ПОСЛЕДНИЙ "ПОВОРОТ ЖИЗНЕННОЙ СТРЕЛКИ"

Хотя к началу 60-х Елене было всего 50 лет - по нашим меркам не так уж много, - она выглядела почти старухой: погрузневшая, с постоянно пасмурным лицом, с тяжелой походкой. После ХХ съезда Елена, с ее совестливостью и тонким складом ума, тяжело переживала то, что окружающая ее действительность - а она ее не знала, так как жила в замкнутом мирке, - оказалась совсем иной, чем ей представлялось.

И вдруг ее словно подменили. Она узнала, что ее муж Фелипе Рекехо, который вместе с ней преподавал в Эскуриале, затем воевал на фронте и считался погибшим, жив. Он участвовал в антифранкистском сопротивлении, попал в руки полиции, около 20 лет просидел в тюрьме. Фелипе написал, что едет в Москву. За несколько месяцев до его приезда Елена преобразилась - похудела, к ней вернулись былая статность, упругая походка, глаза стали живыми. Дело не только в том, что она в ожидании встречи с мужем стала следить за собой, села на диету, вернулась к спорту, зачастила к парикмахеру. Видимо, ее окрыляло ощущение, что она вернулась в молодость, к золотым дням Эскуриала.

Рекехо приехал в Москву, несколько недель пробыл с Еленой. Они даже ездили в Крым, который Елена очень любила. Но о том, чтобы уехать с мужем за границу, тогда и речи быть не могло: сам Фелипе оставаться в СССР не хотел - он был социалистом и коммунистов всегда недолюбливал. К тому же слишком много лет было прожито врозь...

С отъездом мужа произошел и резкий поворот в профессиональной судьбе Елены - она "лишилась доверия". Сам по себе этот факт ее не особо печалил - даже устраивал, учитывая ее изменившийся взгляд на окружающее, беда была в том, что к новому существованию она была мало приспособлена. Считается, что органы всегда пекутся о таких вот "своих". Но, может быть, Елену решили за что-то наказать - за своенравность, за "не тот настрой". О ней словно внезапно забыли, хотя до последнего мгновения пребывания в Москве держали "под колпаком". Не только телефон прослушивался. Елена сама искала любую работу - хоть какую. Жила она в те годы очень трудно - мать тяжело болела, Елена была сиделкой при ней, это мешало работе. Много денег уходило на врачей. А в 1966 году Александра Григорьевна скончалась. Любимой работы по специальности Елена долго не могла найти - диплома у нее не было, ученой степени - тем более: раньше ей об этом и думать не приходилось, она считалась академиком в своем деле...

Все это - и, главное, тот мрак, который стал сгущаться после окончания "оттепели", - совсем подкосило Елену. Хотя со временем ее приняли на работу преподавателем в Дипломатическую академию, она стала работать над диссертацией, публиковала учебники, у нее снова появились ученики. Многие, а некоторые стали известными теперь послами, называли ее "мамой Леной". Но она уже никогда не стала прежней. Да и обстановка в академии менялась к худшему вместе с "линией партии", портилась по мере нараставшего всеобщего маразма. Елена с горечью рассказывала, как некоторые из ее молодых коллег - из числа тех, кто главным образом шустрили на общественной работе, - на заседаниях кафедры порицали ее за идеологически невыдержанное преподавание: она, видите ли, обучала современной лексике по испанским "буржуазным", а не по коммунистическим изданиям или кубинской газете "Гранма". Все понимали, что обвинения эти - чушь, но молчали, связываться с демагогами опасались. Елена не спорила - было противно...

В середине 70-х она приняла решение уехать в Париж к Юлии, которая к тому времени серьезно заболела. Но Елене раз за разом отказывали. Не скоро и ценой огромных усилий - Жорж Сориа, ставший к тому времени известным историком, драматургом и партийным импресарио, через которого финансировалась французская компартия, поднял на ноги все ее руководство, оно обратилось за "братской помощью" на Старую площадь, и в конце концов "решение состоялось".

Мы с женой собирали Елену в обратный путь. Физических сил, не говоря о душевных, у нее самой на это уже не было. Оформляли с ней багаж, терпели хамство таможенников и других сотрудников. Однажды, проходя мимо витрины магазина, где висело объявление, что требуется кассир, она вдруг сказала: "А может, плюнуть на все и остаться? Пойти работать сюда..."

В Шереметьево перед посадкой на самолет она, обычно сдержанная, плакала.

Вот таким оказался еще один, на этот раз уже окончательный "поворот жизненной стрелки"...

* * *

Всю жизнь она не могла решить, кто же она - русская, испанка? Но, покинув Москву, где не могла больше жить в удушающей атмосфере брежневщины, не обрела покоя и в Мадриде, куда приехала, выходив старшую сестру. После смерти Франко в Испании объявили амнистию, и Елене надо было отработать год, чтобы ей дали пенсию. Но она до этого не дожила - скончалась 28 февраля 1979 года. За полгода до этого я провел у нее два дня, мы много разговаривали.

В последнем своем письме Елена писала, словно точку ставила в этом разговоре:

"В нашей жизни ничто нельзя заменить чем-то другим, если прожитое глубоко врезалось в сердце, ничто. Каждое живое существо, предмет, клочок земли, дерево, когда их любишь, не могут быть заменены точно такими же. Это - неоспоримая истина... Ничто не может стать для меня тем, чем стала наша земля, ничто".